ELIJAH JAKSIC [RATMIR VLADANOVICH JAKSIC, baptized ILYA]
илайджа якшич [ратмир владанович якшич, в крещении илья]

[damiano david]

дата рождения: 18/03/1712 [309 y.o.]; год и возраст обращения: 1732, 20 y.o. род деятельности: разнорабочий, профессиональный игрок в покер, Голод из Сада Чудес, возглавлял совет старейшин с 1950 по 2010 гг. раса: вампир родственные связи: † Владан – отец, цыган † Рада – мать, цыганка, ведьма †Надья [Надежда Ивановна Якшич] – прародительница-вампир, старшая сестра Федора Ивановича, вдова, замужем была недолго, детей нет, но ходили слухи, что Есения – ее отпрыск, после кончины мужа вернулась в родительский дом, унаследованный Федором, редко показывалась на глаза даже слугам и дворовым, церкви предпочитала разрушенные языческие капища, чем там занималась, никто не спрашивал – Федор Иванович запретил. †Федор Иванович Якшич – приемный отец, купец Суздальского уезда Московской губернии † Мария Петровна Якшич – приемная мать, ярая христианка † Яков Федорович Якшич – сводный брат Есения Федоровна Якшич [Эльетт] – сводная сестра, вампир, была обращена Надьей во время пожара в доме Якшичей, Война из Сада Чудес, возглавляла совет старейшин в период с 1890 по 1950 гг. Марта Семигальская-Катлер [с 1918 г. носит фамилию Штерн] – фрейлина при дворе Анны Иоановны, вампир, обращена Есенией Федоровной, на тот момент ее личной горничной,  в 1737 г., после того как пыталась покончить жизнь самоубийством, Чума из Сада Чудес, возглавила совет старейшин в 2010 г., пропала без вести в 2018 г. Лиам Дэшвуд – студент Кентского университета, вампир, обращен Илайджей в 1970 г. во время известного студенческого протеста против вторжения американских вооруженных сил в Камбоджу, Смерть из Сада Чудес (Илайдже показалось это забавным)

если я стою на краю, по крайней мере это должно быть весело – Ой-вей, красна девица, до чего ж ты красна… – Илайджа щурится против света, ладонь у лба топорщится как козырек кепи а-ля Гаврош. Выражение глаз, глумливое, как пить дать, не различить даже с близкого расстояния. Солнце стоит в зените. Волны накатывают на пирс, облизывают гладкие, вытертые временем деревянные сваи, подбираются к засученным на щиколотках штанинам, грозя промочить их насквозь, но успевают лишь щекотно схватить пеной за пятки, да и то, раз на раз не приходится. Мурлыча под нос чуждую этому краю мелодию, Илайджа болтает ногами, подначивает неповоротливое морское чудовище, вытягивая как можно ниже носок, и, когда тому, наконец, удается подпрыгнуть достаточно высоко, звонко смеется, вспугивая кричащих дурным голосом чаек. Маленькие и большие, пестрые, с сизыми крыльями и пепельно-белые они реют над редкими рыбацкими лодками, снуют взад и вперед над головами праздно шатающихся прохожих, требуя дань свежей рыбой. Совсем непохожие на тех падальщиков-ворон, сгрудившихся лет этак триста назад у их безымянных могил. – Ты чей, парень, будешь? – Сын Владана, пасынок Федора Якшича. Нежданно-негаданно лохматое облако большим серым псом выскакивает на небо. Брызги, циановые, которые он ловит губами, буреют. Тень наискось падает на лицо. И тотчас, очерченное по контуру скулами, оно становится подобием языческой маски, чудом сохранившейся до этого времени. Когда-то, увлекшись археологией, Илайджа и сам раскапывал такие на древних курганах – Рюриково Городище, Старая Ладога, Гульбище, Приволховье – если знать, где искать, найти можно многое, даже собственные следы, забытые на тропках в суздальском лихолесье, чтобы тщательно вымарать их с пожелтевших страниц истории: был короткий абзац с финтифлюшкой, стала выжженная сигаретным фильтром прореха. – … а хочешь, убей. Все одно потом пропадать. Илайджа отнимает ладонь ото лба, едва слышно вздыхает. Звук плоской галькой тонет в шуме прибоя, и никаких кругов на воде, только бриз мурашит медовую кожу, когда, сгорбившись, он к груди подтягивает колени, лезет в карманы, азартно капается: монетки, слипшиеся бумажки, помятые абрикосы; тучи – это надолго. Пальцы впиваются в мякоть, из ран хлещет сок. Сглатывая слюну, он вытаскивает их наружу из узких штанов – на бедре расцветают свежие пятна – подбрасывает по одному в воздух на пробу, ловит и снова подбрасывает, так, что крапы веером разлетаются во все стороны, ложатся асимметрией на рубашке. – Во-первых, нет такого понятия – «невинный человек», как ни крути, и Лиам тому подтверждение, во-вторых, эта диета меня когда-нибудь доконает, – и сразу, практически без перехода, жонглируя интонацией, как переспелыми абрикосами, – Есения Федоровна, можно я тебя поцелую? Этот вопрос Илайджа задавал ей уже не одну сотню раз, не один десяток молчал, что на вкус тот был как терпкая ежевика. Они вместе собирали ее в детстве пригоршнями, донося чаще до рта, чем до сплетенного из ивовых веток лукошка, и Надья возмущенно цокала языком, когда возвращались, чумазые, на закате – Есения едва перебирала ногами, вися на подставленном под опору плече, он воровато поглядывал на розги в прихожей – задолго до «Я Илья, не пророк, хоть в речку и писал, вовек волхву не докажите», позднее чем «Я Ратмир, мамой клянусь, не вынесу сор из избы, не сворую и не совру» – сложа фигу под кургузым кафтаном не по размеру. Тогда его все звали Ратко – собачея кличка, забава для купеческой дочери, беленькой, худенькой, хрупкой точно былинка: она топнула ножкой, обутой в киноварный, расшитый золочеными нитками черевичек, сказала: «Хочу!» – его продали как офеню на ярмарке за ефимок, дешевле набойки в форме подковы на каблуке, провожали всем табором до перекрестка. Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – жизнь потеряешь, прямо пойдешь – жив будешь, да себя позабудешь, вот Ратко и позабыл. Рада напутствовала: «Не обижай, она наша», и взгляд, колдовской, поблескивал в искрах костра яркими самоцветами. У него – так, на донышке, зачерпнул раз, другой, больше положенного, и весь вышел, но и без того Ратмир – удачливый сукин сын. Колотили дворовые – в ответ зубоскалил – всяко не до смерти, шипя, прикладывал к рассеченной спине подорожник: у Ефима боли, у Мстислава боли, у Ратко нет. Потом глядь, одному – раздробленная повозкой нога, второму – жена сбежала с солдатом; цыганская звезда в бескрайнем небе хранит, на земле – Есения Федоровна, злющая, простоволосая: «Мой. Никому не позволю, даже если и провинился». Так и жили. Храня возле сердца расшитый кривыми стежками платок, он – всегда за девичьей спиной, незримый, оберегающей тенью. Скажет: побей – тут же побьет, скажет: убей – не поморщится. – Люб я тебе, барышня, что ли? Коли настолько мне доверяешь, – знать себе посмеивался под нос, пока отмывал свежую кровь в леденющей, колодезной, на заднем дворе. За частоколом начиналась непролазная чаща, там Надья и капище. За воротами – церковь, в которой Марья Петровна била поклоны во здравие Господу Богу: сыну – невесту, дочери – жениха, мужу – легкой дороги из Киева в Суздаль, и чтоб не нарваться на татей. Эти – на перепутье. Оба – некрещенные, лютые. Есения отворачивалась. – Молви хоть, что меня ждет? Знаю, ты это можешь… А во Христе быть тебе, Ратко, Ильей. Ратмир хмурился, тупил долу глаза. – Ничего, барышня... я не вижу.  Уж пять лет как не вижу. А в ушах разносилось тревожным набатом: «Жечь Якшичей!». – Потом, милая Марта, было как в сказке. Петр, царь наш, батюшка, повелел: рубить бороды, Гришке Кривому слышалось: рубить головы, вот голова Федора Якшича и полетела. Дело отошло сыночке – Якову, да только Яша был не торгаш, монах, не заладилось у него. Матушка с горя подалась в монастырь. Есеня в одиночку дом не вытягивала, хоть Надья и подсобляла. Нельзя ей, понимаешь, часто было на люди показываться – старшая, а все никак не старела. Ну, кое-как перебились три года. А когда случился погром, мы ее убили и съели. Падаль, она и есть падаль, – лукаво подмигивая, Илья уворачивался от сестринского тычка, – Теперь вот съедим и тебя… ам, и нет. Взгляд фрейлины стекленел. Под корсажем уже едва различалось дыхание. Пузырек с ядом, оставленный на подушке, мерцал в отблеске сотни свечей в канделябрах под потолком. Губы алели. Оторвав лоскуток от шелковой простыни, он споро перебинтовывал крест-накрест порезанное запястье – кровь Есении дороже всего злата Санкт-Петербурга. – Наша, как ты и хотела… Жить будет. – Ратмир, клянись, что защитишь, – когда заталкивала в погреб, и откуда только взялись в женщине силы, горящая балка крошилась на спину, и во рту стоял привкус железа; когда раскапывали голыми руками останки на пепелище, и Есения выла раненым волком; когда пешком шли по бездорожью в столицу, мучимые страхом и голодом, – Надья, я тебе обещаю. – Ну, и как ты думаешь, в какой части Редфилда скрывается наша трусливая Смерть? И, главный вопрос на повестке, куда он дел Марту? – Илайджа отряхивает ладони. Спелые абрикосы приливной волной утягивает на глубину. Улыбка – усмешка – оскал – лицо – языческой маской – плавится воском; наигрались, теперь по серьезному, и солнца в небе все еще нет. Наших не обижать За тем, кто нарушил главное правило Сада Чудес, идти ему хоть бы в ад, хоть бы в рай, хоть бы на плаху – трехсотлетнему Голоду не к чести терзаться этическими переживаниями. – Косатик, смерть-то твоя, собственная, уже поди совсем близко ходит. дополнительно: У Илайджи было бурное прошлое. Он промышлял воровством во время правления Анны Иоановны в Санкт-Петербурге, пока Есеня работала горничной при дворе. Скоморошничал по Курляндии, позже в Пруссии, куда увез своих девочек, когда стало понятно, пора покидать границы родной Российской Империи. Гулял по полям Семилетней войны, ломал штыки при Аустерлице, пока не наскучило находиться в эпицентре сражений. С восточного берега Рейна наблюдал как распадается Австро-Венгрия, пил дрянное вино с Проклятыми поэтами на Монмартре, там же, в годах 1890-х впервые назвал себя Голодом из Сада Чудес – ядовитым цветком, жадным до удовольствий. Эта жадность знатно потаскала его по миру: в рядах исследовательской экспедиции он колесил по Тасмании в поисках Сумчатого волка, мок в тропических лесах Амазонии, лазал по вулканам Мадагаскара, ездил волонтером в Мьянму и Пакистан; поступал в именитые институты, отчислялся с третьего курсе, так и не доведя ни одну профессию до кандидатской, выучил с десяток диалектов и языков, чтобы везде чувствовать себя как рыба в воде. Легок на подъем, легок в общении, злопамятен. До сих пор предан Эльетт. связь @maraclay